Самостоятельная работа по курсу «Политическая история России» на тему: Государственная идеология Российской империи со 2-ой половины XIX века до 1914 года.

 

 

Выполнила: II к., гр. 1724

Мямлина Елена

 

 

 

 

Содержание.

 

1.    Соотношение и взаимодействие имперской  и национально-государственной составляющих идеологии России в рамках процесса формулирования «национальных интересов».

 

2.    Проблемы самоидентификации русского национализма.

 

3.    Участие русской общественно-политической мысли в процессе формирования внешнеполитической идеологии и восприятие обществом государственной парадигмы.

 

4.    Результаты эволюции государственной внешнеполитической идеологии.

 

 

Целью данной работы является оценка  идеологической ситуации в России к моменту начала I Мировой войны. Дать такую оценку необходимо, потому что идеологическая составляющая на протяжении всей истории Российской империи играла очень важную роль как в сферах как внутренней, так и внешней политики, и во многих случаях являлась определяющим фактором. Для России этот фактор в рассматриваемый период тем более важен, так как страна вступала в новый век со значительным количеством нерешенных проблем первостепенной важности, проблем, от которых зависело ее дальнейшее существование. То, как эти проблемы будут решаться и будут ли вообще, зависело, в первую очередь, от идеологии. Для сохранения своего специфического положения в меняющемся мире руководству и общественности страны необходимо было выработать новые принципы целеполагания или придать новую легитимность старым принципам и методам.

Как можно констатировать по итогам I Мировой войны для России эта задача не была выполнена в должные сроки, что привело к разрушению старой системы и коренным, никак не связанным с многовековой традицией, чуждым изменениям в идеологическом плане.

Для того, чтобы реализовать поставленную цель, необходимо проследить ход развития государственной идеологии Российской империи с момента, когда после многолетнего перерыва власть вновь взяла под свой контроль модернизацию системы, то есть с начала правления Александра II. Анализ этого процесса наиболее целесообразно осуществлять с точки зрения соответствия идеологии реальным интересам страны, внутренним и внешним, а также с позиций адекватности этой идеологии общеевропейским тенденциям в идейном плане. Нужно оценить возможности соотнесения и взаимодействия Российской империи как  страны. выражающей собой определенную идеологическую систему, и европейского сообщества, которое несло в себе уже совершенно другой универсальный смысл, и опережало нашу страну в плане общего развития. Следует задаться вопросом: насколько существовавшая в России государственная идеология и ее модификации могли справиться с задачей защиты собственных интересов в данной ситуации общего отставания (главный интерес, собственно, и заключался в преодолении этого отставания).

Также необходимо рассмотреть какие альтернативы государственной идеологии предлагало русская общественно-политическая мысль, насколько они были опять же адекватны национальным интересам, международной ситуации и, главное, насколько они были реализуемы в настоящий момент. Существовала ли возможность замены государственной идеологической парадигмы и при этом сохранение главных принципов существования российской государственной модели?

     

 

1. Признаки системы имперского типа (значительные территориальные размеры, этнокультурная и этнополитическая неоднородность, присутствие в политической практике и идеологических конструкциях и механизмах универсалистских ориентаций, вплоть до претензий на вселенский смысл собственного бытия) без труда обнаруживаются в российской истории. Имперские черты придают России ее историческая эволюция, долгий процесс территориальной экспансии, сочетавшей завоевания, добровольные присоединения и мирную колонизацию. Российской империи принципиально не соответствовала концепция национального государства ни этнократического типа, ни вариант «плавильного тигля». Государство становится империей в тот момент, когда оно в результате территориальной экспансии преодолевает некий порог внутреннего этнокультурного разнообразия. Русское государство начало постепенно превращаться в империю с XVI века, особенно очевидным подобный его характер был в классический имперский период XVIII – XIX века. Одновременно с типичными чертами империи в российском случае определенно наличествует своя специфика функционирования системы. 

Истоки взлета и падения Российской империи имели одну основу. Неудержимый рост российского государства, становившегося все более взрывоопасным «конгломератом» этносов, конфессий, историко-географических регионов, хозяйственных укладов, социальных страт и культурных миров, явился следствием вполне целеустремленной деятельности российской власти. «Сверхзадачей» и выражением единства главных внутренних и международных приоритетов этой власти было строительство Империи, тяжелым бременем ложившееся на плечи русского народа. Курсы на широкую геополитическую экспансию и внутренние реформы служили формами активной жизнедеятельности Российской державы. Эти два направления порой существенно подпитывали друг друга и противостояли тем вариантам консерватизма, которые ориентировались не на изменение, а на сохранение политического тела и традиционного уклада жизни страны. Для государственных забот приоритетными всегда оставались вопросы международной и военной политики, подчас сам термин «политика» употреблялся только для обозначения области межгосударственных отношений, и связь со своими подданными низводилась те самым до уровня административной опеки, «наших домашних дел». Это было обусловлено, в том числе и тем, что в русской династической традиции идея «служения» государству не вытеснила, а лишь дополнила и перемешалась с пониманием оного как собственного хозяйства, вотчины, наследственного владения.

Поиски интересов – единых основ государственного целедостижения и попытки их рационального осмысления вообще были крайне затруднены. Поэтому культ имперского строительства как бы «снимал» с правителей России до известной степени проблему отделения действительных нужд страны от необоснованных притязаний. Так, например, если рассматривать в этом отношении период правления Александра II, можно увидеть, что любое внешнеполитическое действие имело под собой довольно противоречивые идеологические обоснования. «Замирение» окраин (Польша и Кавказ) было нужно не для того, чтобы сосредоточиться на внутренней модернизации, как того требовали соображения рациональности, а для развязывания рук империи в завершении завоевания Средней Азии. Экономически убыточное, оно имело в основе своей политические причины – геостратегическое противостояние Российской и Британской империй. Подобная ситуация просматривается и в «балканском» вопросе. С рациональной точки зрения России было выгодно сохранение слабой Османской империи с пользующимся русским покровительством христианским населением, но с имперских позиций в этом случае учитывались такие категории как традиции, национальные и религиозные симпатии и т. д. Следствием этого стало быстрое продвижение к силовому варианту решения вопроса. При этом, хотя приоритет «работы внутри страны» вроде бы ставится на первое место (во всяком случае, в официальных дипломатических документах), но уже не безусловно – эта внутренняя «работа» становится средством для решения внешнеполитических задач. Отсутствие у России в то время реальных экономических интересов на Балканах из-за недостаточного развития ее торговли, промышленности и финансов трактуется государственными деятелями (канцлер Горчаков), как свидетельство «бескорыстия» ее политики в этом регионе. Внешнеполитическая линий Российской империи этого периода строилась на двойственных основаниях: на Западе – подлинные интересы (примат внутреннего развития и соблюдения равновесия), на Востоке – «традиции», «религиозный долг» и «национальные симпатии» (в этом смысле для официальных писем канцлера Горчакова характерно употребление парадоксального термина «бескорыстные национальные интересы»).

Подобная политика создавала для страны немалые трудности, как в смысле международного понимания определяемых ею общеполитических приоритетов, так и в плане соотношения основ ее внутренней и внешней политики. Провозглашая верховенство интересов первой, русская дипломатия на деле была склонна отступать до известной степени от этого принципа не только на Востоке, но и в Европе ради восстановления позиций Российской империи в бассейне Черного моря. Таким образом, российской политике не хватало единства в ее основах, что, конечно, не было исключительно национальным недостатком, но неизбежно подрывало международное доверие к ней.

В связи с таким дуализмом возникали также и внутриполитические проблемы. Хотя в самой России со второй половины 60-х гг. происходило нарастание охранительных тенденций в национальной политике, ее внешняя политика на Балканах несла в себе противоположное – реформаторское начало. Подобная линия, вызывая сочувствие русского общества, при этом служила основой для распространения настроений в пользу продолжения реформ внутри страны. Более того, само положение России в ряду великих европейских держав, побуждало правительство в целях решения внешнеполитических задач менять свой суровый патерналистский образ, предназначенный для употребления внутри страны, на более понятный и убедительный для западных партнеров образ власти, апеллирующей к общественному мнению, считающейся с ним. Примером такого переплетения внутренних и внешних противоречий может служить ситуация с русско-турецкой войной 1877-78 гг. Славянская тема в этот период объединила все общество. Для добровольцев участие в войне на Балканах было ничем иным, как бегством из застоя российской жизни. «Остановка» реформ, начатых в 60-е гг., действительно ослабила связь между интеллигенцией и «почвой», ее породившей. Невостребованная в России общественная инициатива просто «выплеснулась» за пределы страны. Вслед за образованным обществом волна сочувствия к турецким христианам проникла и в народ. Война была очень кстати, общество фактически требовало войны. Таким образом, Россия ввязалась в войну, от которой ей было не получить никакой выгоды, даже в случае самой большой удачи. За то, чтобы воевать только с одной Турцией, а не с коалицией, Россия должна была сделать ряд уступок западноевропейским державам. Но в самой империи собственное внешнеполитическое «бескорыстие» было предметом гордости и противопоставлялось западноевропейскому «национальному эгоизму». По поводу недостаточной самоидентификации русского общества князь П. А. Вяземский сказал: «Главное недоразумение наше, что мы считаем себя более славянами, чем русскими». Перед властью стоял выбор: либо, поддавшись общественному давлению, начать войну и подтвердить свою самодержавную легитимность на внешнеполитической арене, сняв тем самым с повестки дня «конституционный» вопрос, либо пойти на публичное объяснение с обществом и дать ход реформам.

Эта освободительная война потребовала огромное количество средств, тогда как на освобождение собственных крестьян российское государство не затратило фактически ни копейки, переложив весь выкуп на их собственные плечи. Это еще раз доказывает приоритет внешних (т.е. имперских) интересов над внутренними (т.е. национальными). На такое несоответствие и противоречивость основ внешнеполитического курса не могло не последовать реакции внутри страны. Победы в Турции обернулись вступлением всей страны в полосу революционного терроризма, который был прямым следствием игнорирования национальных потребностей. «Жизненное пространство» империи росло, «жизненное пространство» императора сужалось. Таким образом, русско-турецкая война обострила главную внутреннюю проблему гражданского мира.

Интересно, что проблема национальных интересов, до этого времени слабо разработанная в русской публицистике, все-таки проявилась в поле зрения общественных деятелей если не раньше, то одновременно с попытками осмыслить само содержание понятия «нация» и его значение для России. Первые попытки сформулировать механизм выработки национальных интересов в качестве государственной идеологии были ответом на имперски-ориентированную политику власти. Так, Кавелин попытался определить содержание понятия «национальные интересы» в рамках ответа на вопрос: как достигнуть возможного благополучия всех и каждого при данных условиях и обстоятельствах? Главным препятствием на пути к общественному компромиссу в этом вопросе он считал низкую степень культуры русского народа, притом, что, с точки зрения официальной идеологии, русский народ являлся государствообразующим. Таким образом, главной задачей становилась выработка национального самосознания. Для ее успешного решения русская интеллигенция должна была осознать себя интеллигенцией национальной. Механизмом же выработки национального интереса Кавелин видел представительный (и только!) орган, включенный в систему самодержавия.

Но в целом, противоречия и недоработки в государственной идеологии были очевидны не только представителям либеральной общественности, но и государственным деятелям. Так, член правительства П. А. Валуев следующим образом отозвался о политике империи на Балканах: «Московские славяне одержат верх и во имя славян немосковских пустят Россию в обратный ход».

В последнее десятилетие XIX века поощрение индустриальной модернизации и перенимание западных технологий парадоксальным образом соседствовало с заботой о «нерушимости традиционных начал» самодержавия. Проект контролируемой модернизации и консервативная стабилизация стали приоритетным направлением эволюции поздней империи. Особая природа Российской империи имела своим результатом то, что было сложно различить, где есть ее (империи) внутренний, а где внешнеполитический интерес. Наследие «Третьего Рима», прочно вписавшееся в исторический генотип власти, позволяло ей и в эпоху модернизации обосновывать имперский интерес идеалами обустройства осваиваемого пространства в духе официального и «богоданного» порядка. По мере продвижения на восток и приближения к естественным границам евразийского пространства внешнеполитическая задача обретения и защиты «четкой» имперской границы все масштабней перерастала во внутреннюю проблему обустройства приобретенных земель. При этом «высшим целям» экспансии всегда лучше удавалось поладить с императивом силы, чем с осознанными и рациональными целями национальной безопасности. Отсюда нарастание амбициозности и непродуманности внешнеполитических акций самодержавия по мере продвижения на восток, захлебнувшегося русско-японской войной. Широко распространенное представление о «естественных» границах Российской империи в конце XIX века было призвано служить рациональной мотивацией традиционной задачи укрепления рубежей «православного царства».

К концу XIX века Российская империя захватила и включила в свои границы все, что могла захватить, не наталкиваясь на непреодолимое сопротивление поглощаемых территорий или стоящих за ними держав. По мере роста империи «мягких пород» вблизи ее рубежей оставалось все меньше, ее продвижение замедлялось и останавливалось, и она входила в свои окончательные границы – естественные не столько в географическом или этнографическом, сколько в историческом смысле – в смысле существующего в данный момент соотношения сил на направлениях возможной экспансии. Инерция имперского расширения в 80-е – 90-е гг. XIX века, расширения во многом внерационального, имела подсознательную, «превращенную» форму рациональности – задачу сохранить свой образ влиятельного субъекта мировой политики.

Конец XIX – начало XX века на Западе были отмечены переходом от традиционного династического курса на поддержание баланса сил к более активной, динамичной и технологичной стратегии в сфере мировой политики. В России положение усложнялось тем, что сфера внешней политики как элитарно-аристократического занятия и династического интереса стала все более размываться прагматикой чисто экономических соображений. И, несмотря на то, что область внешней политики была последней, которую склонны были выпустить из рук представители российской элиты, все же в правительственных кругах все заметней становится влияние прагматизма капитала и общественного мнения при осмыслении государственных внешнеполитических приоритетов. Но не стоит переоценивать степень прагматизма в официальной внешнеполитической идеологии, так как он сказывался в основном в менее важных и крупных вопросах (по мнению царской администрации) экономического характера (торговые связи, контракты, таможенные тарифы и т. д.).

Наличествовала четкая двойственность природы императорской власти и различие позиций внутри государственного аппарата: рациональные западники (МИД и Министерство Финансов) противостояли активистам-восточникам (военные ведомства). Идеологическая полемика касалась не только геополитических приоритетов, но и форм и методов (а, следовательно, и внутренних последствий) экспансии. Так сторонники азиатской ориентации подкрепляли свои задачи «распространения европейской цивилизации в Азии» аргументом экономической выгоды освоения окраин. Нерасчленимость сфер внутренней и внешней политики в концепции имперостроительства эпохи модернизации наглядно продемонстрировал бум железнодорожного строительства и создания соответствующей инфраструктуры. Железные дороги стали как бы геополитическими швами, призванными упрочить внутренние связи империи. Мистика и расчет, интуитивные импульсы и практические интересы не только боролись, но и существовали параллельно в практике имперского целеполагания, чрезвычайно усложняя картину того, что можно назвать имперским интересом в эпоху модернизации. Именно этот противоречивый гибрид традиционной органики и новоприобретенной прагматики был молчаливо признан приоритетным в государственной идеологии России конца XIX века.

Подобное положение было обусловлено также жестким противостоянием в данный период двух разных колониально-экспансивных систем – российской и британской. Внутри самой России и между ней и Западом шла ожесточенная историческая и политико-культурная борьба двух типов имперства: византийско-православной идеи традиционной «вечной» империи с одной стороны и наследия Рима, воплощавшего бездуховную идею бюрократической государственности. Реальность европейских псевдоимперий проистекала из наращивания уже сложившимися нациями – государствами западного мира ореола державной мощи в форме «колониальных империй», не транслировавших никакого традиционного наследства. Все европейские державы и Россия в том числе стремились найти и не находили оптимальный баланс сочетания национальных интересов и государственных приоритетов в условиях жесткого противостояния различных экономических и геостратегических позиций. Эгоизм целеполагания диктовал агрессивность средств целедостижения. За неспособность правящих элит конструктивно решить новые задачи поддержания «баланса сил» народы заплатили в итоге I Мировой войной.

После жестокого урока русско-японской войны небесспорность российских внешнеполитических амбиций, лишь усиливающих внутреннюю уязвимость империи, была отчетливо осознана. В конце XIX – начале XX века появилась необходимость если не «развести» проблемы внутреннего и внешнего интереса, то, по крайней мере, выстроить разумную систему приоритетов в этой области. Разумный эгоизм внешнеполитического курса не может допускать растранжиривания внутренних накоплений, сама же позиция России в мире должна проявляться в борьбе государства за привлечение ресурсов  и их использовании на благо страны и народа.

Тема небезразличия к благополучию жителей империи, а не только к интересам олицетворяющей ее власти, была довольно слабо разработана с «государственнических» позиций. Такое отношение к данному вопросу было обусловлено сложным пониманием «свободы» и «несвободы» в имперской трактовке. Сущность империи – абсолютная правда власти, поскольку бремя этой власти изначально и по определению передано народом непосредственно императору. Империя не является инструментом обеспечения каких-либо прагматических интересов создающего ее народа: она самоценна как система, материализующая политическими средствами универсальные и абсолютные ценности, по отношению к которым интересы любого народа занимают подчиненное положение. Таким образом, империя в метафизическом смысле становится высшей формой свободы, ибо снимает с народа тяжесть принятия государственных решений, расширяя пространство и возможности для любой другой деятельности.

Империя чаще всего вызывала к себе крайние чувства – либо предельную ненависть, либо восторженную любовь государственников-патриотов. В этом смысле категории «интереса» и «приоритета» слишком слабы и позитивистски невзрачны, чтобы описать цели и устремления государственной власти. Высокая эмоциональная насыщенность выступала здесь не только формой, но и побудительным стимулом идейных поисков. Нарастающая ненависть общества к империи как к образу угнетения и экспансии была в России конца XIX – начала XX века явлением одновременно и закономерным, и «заемным». На протяжении столетия россияне были свидетелями борьбы двух этик – служения консервативно-легитимистскому принципу верности империи или династии и морального постулата справедливости лишь национального государства, создающегося в борьбе с имперским Левиафаном (под этим углом зрения I Мировая война – предельное обострение ситуации борьбы Наций и Империй). Национализм и демократия, имеющие общего предка в идее народного суверенитета, становятся полноценной этнической антитезой имперству со стороны гражданского общества. Национальные интересы в таком случае противоречат государственным приоритетам. В России гражданского общества в его классическом понимании как общества собственников не было, но идеи гражданственности подхватила интеллигенция. Отсюда – мифологизирование концепта «национальные интересы» (без нации) и последующей (довольно противоречивой) его эволюции в двух направлениях – «освободительная борьба» народа со злом самодержавия и славянофильствующее мессианство, борющееся не с традиционной властью, а с западническим искажением «национальной физиономии». В ответ на антигосударственный характер российского общества начала XX века власть начинает видеть в обществе врага не только себе, но и «природной русскости». При этом ощущение самодостаточности имперской государственности питается убеждением, что Россия невозможна как «нация».

Таким образом, можно констатировать, что в качестве государственной внешнеполитической идеологии России во второй половине XIX – начале XX века выступала имперская парадигма. Несомненно, в этот период происходила некоторая ее трансформация, изменение привычных геополитических схем. Но эти изменения осуществлялись не с целью как можно полнее увязать внешнюю политику с реальными интересами страны, а под давлением внешних обстоятельств, меняющейся ситуации на международной арене. В целом же, имперская доминанта в государственной идеологии оставалась незыблемой, и это объясняется тем, что сама государственная схема России не могла породить никакой другой теории. Имперство с самого начала органично вписывалось в российскую государственность и было одним из ее образующих, а, следовательно, неотъемлемых элементов. Для самой страны такой вариант развития был единственно возможным, но проблема была в том, что мир вокруг изменялся, и к концу XIX века Российской империи уже пришлось функционировать в окружении национальных государств. Наднациональная внешняя политика России преследовала свои отвлеченные универсальные цели, адекватность которых не подвергалась сомнению.

 

 

 

2. В связи с главным вопросом следует остановиться на идеях русского национализма и выяснить, почему последний не смог создать адекватных реальности и жизнеспособных теорий, которые могли бы быть использованы государством в процессе формирования внешнеполитической идеологии.

Русский национализм оформился довольно поздно по сравнению с европейским и имел ряд коренных отличий, которые и не позволили ему превратиться в национализм государственный. В качестве примера можно остановиться на идеях, высказывавшихся представителями Всероссийского Национального Союза (ВНС). Идеологической первоосновой своей доктрины русские националисты называли национал-либеральную традицию общественной мысли, оформившуюся в Европе в конце XVIII – XIX веке. Идея национализма (возникшая на почве освободительного движения европейских народов в период наполеоновских войн) в своем аутентичном значении рассматривалась не просто как концептуализированная идея этнического предпочтения, но как идея «национального пробуждения» и «освобождения». Именно национализм, а не какое-либо иное политическое течение являл собой квинтэссенцию европейского общественного развития  на протяжении XIX столетия.

Обозначая себя «западниками» национал-либерального толка, требующими от русского общества следования европейским образцам развития, русские националисты ставили себя в двусмысленное положение, поскольку возникал вопрос о целесообразности в этом случае ведения разговора о «русском национализме» и «русских национальных приоритетах». Предвосхищая возражения такого рода, они заявляли о наличии специфики русского национализма. Главное отличие от западноевропейского национализма заключалось в более активной, по сути определяющей роли правительства в деле развития и претворения в жизнь национальной идеи. Кроме того, русскую сущность национализма должна была также обеспечивать опора на национальные идейные корни. Однако подобного рода особенности не сильно меняли картину общей «западнической» направленности русского национализма, поскольку основная масса теоретических положений, высказанных русскими авторами и использованных идеологами, находилась в том же национал-либеральном русле, которое было проложено западноевропейской общественно-политической традицией.

Следует отметить, что многие важные положения доктрины ВНС (по национальному, религиозному вопросам, а также по вопросу о государственно-правовом устройстве России) заметно перекликались с реакционной системой воззрений. Тем не менее, русские националисты стремились игнорировать наличие внутренних связей  своей доктрины с реакционными учениями отечественного происхождения, настаивая на его консервативной в европейском смысле этого слова национально-либеральной сущности, русская специфика которой проявлялась лишь в сравнительно большем участии государственной власти.

Таким образом, следует заключить, что идейные основы русской национальной доктрины были внутренне противоречивы. Помимо исходного противоречия, которое неизбежно присутствует  в любой бинарной (в частности, национал-либеральной) доктрине, идеология ВНС сочетала противоречивое стремление к ориентации на европейские социально-политические образцы и к отказу от традиционного русского «охранительства» при сохранении общей приверженности «русским национальным корням».

Идея «национализма» - по определению – являлась для русских националистов такой же ключевой, какой была идея неограниченной царской власти для монархистов (черносотенцев), идея «Манифеста 17 октября» для октябристов и т. д. По мнению идеологов ВНС, в национальной идее политическая наука нашла наконец «действительный и основной закон силы и жизни государства», в ней же скрывался сверхъестественный резерв политической мощи. В то же время, когда речь заходила о наполнении термина «национализм» конкретным содержанием, оказывалось, что единство взглядов на этот счет отсутствует. Термин «национализм» вместо политически рационального наполнялся биологически чувственным содержанием (то есть, национализм – это, прежде всего, чувство). Явная недостаточность содержания влекла за собой появление соблазна вести речь о нем, как о теории «не столько политической, сколько культурной». Выход из теоретического тупика был найден на пути сравнительно-противопоставительного  определения национализма посредством его уподобления либерализму, демократизму, прогрессизму и консерватизму и противопоставления космополитизму, интернационализму, шовинизму и ксенофобии.

Тезис об органической нерасторжимости (по сути идентичности) «истинного национализма» и «истинным либерализмом» обосновывался при помощи следующих теоретических аргументов. Во-первых, доказывалась принципиальная невозможность осуществления либеральной программы в отрыве от национальной. Либеральная политика может быть только национальной. А национализм, в свою очередь не может существовать вне института гражданской и политической свободы, так как для проявления национального самосознания требуется сознание своего личного собственного достоинства. Также осуществлялась апелляция к опыту Западной Европы, где национальное движение всегда шло рука об руку с либеральным.

Русский национализм, по мнению идеологов ВНС, следовало рассматривать как одну из разновидностей «здорового» (то есть, обеспечивающего созидательную деятельность) консерватизма, как разумный баланс прогресса и порядка. Котируя свою безусловную приверженность принципам политического консерватизма, русские националисты одновременно указывали на условность упомянутых принципов, выражающуюся в их подчиненности текущим потребностям общественной жизни (В. В. Шульгин: «интерес настоящей минуты превалирует над заветами предков»). Особо подчеркивалась недопустимость принесения в жертву консервативным принципам идеи либеральных реформ. В данном контексте неизбежным оказывалось идейное противопоставление консерватизма ВНС консерватизму государственному (на начало XX века), так как данная организация все же исходила из общности закономерностей исторического развития России и Запада.

Обозначить идейный водораздел между национализмом и шовинизмом было также крайне необходимо, так как в массе русского образованного общества (как разночинного, так и аристократического) существовало традиционное предубеждение против любых попыток проповеди русской национальной исключительности. Разница между национализмом и шовинизмом, по мнению русских националистов, была в том, что первый носил охранительный характер (защищал интересы русской государственности (!), национальности и культуры), а второй был агрессивно-ограниченным проявлением национального чувства.

Среди русских националистов также не было единства в вопросе соотношения национального и религиозного факторов, так как в рассматриваемый период «национальность», прежде всего, определялась как «совокупность свойств и качеств, присущих той или иной нации», то есть как явление духовно-культурное, а не этнически-биологическое и историческое, в отличие от современного понимания национальности как определенного типа человеческой общности. Представители русского национализма сохраняли верность имперской (!) парадигме и вынуждены были отвечать на вопросы о путях постепенной гармонизации межнациональных противоречий в России. Взгляды русского национализма на проблему утверждения в России свободы предопределялись его национально-либеральной природой, характеризовавшейся стремлением к установлению баланса между «неотъемлемыми правами личности» и «неотъемлемыми правами нации и государства». Власть не должна вмешиваться в определенные сферы жизни, обязана соблюдать правовой порядок, но сфера политики есть ее «законная область деятельности». Националисты определяли индивидуальную и общественную свободу как категории, зависящие от национальных интересов (критерием свободы должна быть польза для русского народа). Противоречие между стремлением к соблюдению принципа правовой законности и принципа национально-государственной целесообразности с другой стороны, сохранялось и тогда, когда речь шла о конкретно-политической плоскости (административный произвол – это негативное явление, так как нарушает закон, но правительственный произвол – меньшее зло по сравнению с произволом общественным).

Таким образом, русский национализм отличало внутренне противоречивое стремление использовать западный теоретический фундамент для построения русской национал-либеральной системы взглядов, что создавало цепь логических несоответствий.   Из всего вышесказанного можно сделать вывод, что у русских националистов – выходцев из кругов образованной общественности – были серьезные проблемы не только с созданием каких-либо положений для обновления государственной идеологии, но и вообще с обоснованием самого факта существования русского национализма в рамках наднациональной православной империи.

Но у национального чувства, как уже было замечено выше, есть и другое крайнее проявление – шовинизм. Тревожным последствием проводимого правительством курса было проявление этого противоречия в имперской природе русской государственности. Христианский универсализм и свобода от узко национального эгоизма, свойственные лучшим проявлениям православной имперской традиции, не смогли предотвратить погромов, подхлестнутых то молчаливым попустительством, то полной растерянностью, а иногда и открытой провокацией со стороны власти. «Национальная карта», которую начали разыгрывать идеологи правого экстремизма, вступала в противоречие с базовыми, доминирующими ценностями российского государственного менталитета, впитавшего органику и универсализм имперостроительства. Эксплуатация раздраженного национального чувства не соответствовала ни миссии «православной империи», ни четкому порядку «бюрократической государственности». «Почва» в конце XIX – начале XX века породила феномен этнофобий, основными характеристиками которого поначалу были спонтанность, иррациональность и непричастность властей.

Россия не была национальным государством русских, она представляла собой самодержавно-династическую сословную многонациональную империю, и хотя имперский патриотизм, который лежал в основе ее интеграции, имел некоторые элементы, связанные с этническим самосознанием русских (православие, общая история и культура), все же преобладали в этом комплексе наднациональные черты. Главной задачей правительства оставалось сохранение территориального, политического и социального status quo в полиэтничной империи, и этой цели служила традиционная, сверхнациональная интегрирующая идеология. Таким образом, динамичная национальная концепция, способная мобилизовать и объединить социальные слои общества, и провозглашение лояльности по отношению к нации, а не к государю, должны были быть направлены против самодержавия, против автократического государства. И хотя впоследствии между этими двумя политическими моделями обнаружились точки соприкосновения и взаимовлияния, все же официальный имперский патриотизм и русское общественное национальное движение никак не могли идентифицироваться друг с другом.

Правительство настороженно и подозрительно относилось ко всем направлениям русского национального движения, ставящего под сомнение традиционную легитимность и монополию на власть самодержавия. К тому же имперский династический патриотизм все еще оставался достаточно глубоко укоренившимся в сознании населения. Русских крестьян объединяла «вера в царя», лояльность к самодержавию, а вовсе не этническое национальное самосознание. С другой стороны, национальные течения проникли в правящие круги и оказали определенное влияние на политику. После 1863 и особенно после 1881 года российское правительство перед лицом двух угроз (революционное движение и национальные движения нерусских народов) во все возрастающей мере пытается использовать национализм как инструмент стабилизации господствующего режима. Но у российской власти вообще не могло возникнуть мыслей о какой-либо разновидности национальной  внешнеполитической идеологии, поэтому попытка Александра III создать «имидж» «русского императора» (!) не реализовалась хоть сколько-нибудь на практике и не вызвала сочувствия со стороны международного сообщества, поскольку стоящие за ней имперские приоритеты никуда не делись. 

Национализм по определению не мог проявить свой созидательный потенциал в имперских рамках российской государственности, но внутренние проблемы (стагнация модернизационного процесса и т. д.) породили в стране его разрушающий вариант. Русский национализм в России в том виде, в котором его предлагали ВНС и другие организации подобного рода, не мог стать государственной идеологией. Встал вопрос: нужна ли России собственная национальная идеология? Ответом на этот вопрос стала ситуация, когда страна, не имея сил и возможностей следовать старым целям и ценностям и не определив новых, подошла к I Мировой войне.

 

 

 

3.    В рамках рассматриваемого вопроса необходимо также обратить внимание на внешнеполитические теории, которые разрабатывали представители разных направлений русской общественно-политической мысли. Поражение России в Крымской войне вызвало рост общественного движения. В русском обществе вызревали убеждения о несостоятельности политики самодержавия. Общество стремилось к широкому обсуждению вопросов государственной жизни, в том числе и внешней политики. Наиболее сплоченно выступил консервативный лагерь. Именно в его рамках были разработаны самые цельные внешнеполитические концепции на базе традиционных имперских приоритетов. Опираясь на помещичьи круги и имея тесные связи с правящей элитой, представители этого лагеря пытались, и в ряде случаев успешно, воздействовать на правительство и корректировать его внешнеполитический курс.

С начала 70-х гг. в консервативных кругах наиболее распространенными были утопические взгляды на внешнюю политику. Представителями подобной точки зрения были И. С. Аксаков, А. А. Киреев, Р. А. Фадеев, В. И. Ламанский, О. Ф. Миллер, Н. А. Попов и другие. Идея «сильной России», укрепление ее политического могущества должны были быть, по их мнению, главными целями внешней политики. С целью представить Россию как будущую вершительницу судеб Европы использовалась идея славянской избранности, которая решала узловую для русской общественной мысли проблему «Восток – Запад» с точки зрения превосходства славянского культурного типа. Вообще утопические взгляды консерваторов основывались на двух основных традиционных (еще со времен Московской Руси) имперских (впоследствии адаптированных Петром I и Екатериной II) доктринах: панславизме (идея славянского государства) и панортодоксизме (идея всеправославного государства), причем зачастую они сливались в одну. Будущее единство славянских народов – следствие «национальных свойств славянских народов» (миролюбие, слабость сословных противоречий, коллективизм, наличие общинного землевладения) и православия (высшая истина на земле и залог будущего человечества). Таким образом, главный вопрос во внешней политике страны – славянский, он же восточный. Чтобы выполнить свою историческую миссию, Россия должна расширить свои границы до «естественных». По мнению консерваторов, российская внешняя политика основана на «высоких нравственных началах» и лишена «корысти и властолюбия». В понятие «национальных интересов» (отождествлявшихся с государственными) они вкладывали наличие не столько политических, сколько нравственных задач. Их они ставили выше социально-экономических интересов. Главный «национальный интерес» России – Балканы. Россия должна объединить вокруг себя всех славян с целью избежать опасности с Запада. Консерваторы делились на сторонников политического (территориального) объединения и конфедеративного (духовного) единства, которое должно основываться на православии, культурных традициях и народности. Причем многие славянофилы считали, что славянские государства должны стать самодержавными. Поскольку Россия и Запад изначально противостоят друг другу, империя должна проводить самостоятельную политику и не вмешиваться в европейские дела.

Одна из наиболее полных концепций подобного рода была изложена в книге Н. Я. Данилевского «Россия и Европа» (1869 г.) Но Данилевский отвел нравственные критерии во внешней политике на второй план и провозгласил приоритет «национальных интересов» над общечеловеческими ценностями. Таким образом, во внешней политике можно и нужно руководствоваться другими, более жесткими методами под лозунгом выгоды и утилитаризма. Так как внешнеполитическая реальность изменилась таким образом, что в открытую проявилось тяготение балканских государств к Западной Европе, консерваторам пришлось подкорректировать свои взгляды. К. Н. Леонтьев в книге «Восток, Россия и славянство» предложил изолироваться от Запада путем создания оборонительного конфедеративного союза славянских государств во главе с Россией. В целом же консервативный лагерь был традиционно ориентирован на европейскую политику и поддерживал правительство  в его действиях, осуществляя при этом критику справа.

Вопросы внешней политики в либеральном направлении общественной мысли разрабатывали В. А. Гольцев, М. И. Венюков, В. П. Даневский, Л. А. Полонский, Ю. А. Россель, Л. З. Слонимский, Е. И. Утин и другие представители интеллигенции. Либералы отстаивали идею тесной взаимосвязи внутренней и внешней политики и выступали за подчинение последней задачам внутренних преобразований. Для реформ был нужен мир, следовательно, необходимо отказаться от агрессивной политики в Европе и стремиться избегать вооруженных конфликтов. Некоторые из либералов придерживались пацифистских взглядов и искали пути ликвидации войн (сила международного права, третейский суд и контроль общественного мнения). Они считали, что России нужны не новые территориальные захваты, а развитие экономических и торговых связей. Для этого направления либеральной мысли был характерен некоторый идеализм, в том числе убежденность в нравственной основе международных отношений (борьба за рынки – не причина для войн). Для России проблемы рынков сбыта не существует вообще, так как она является земледельческой страной, значит внешняя политика вполне может быть основана на мирных принципах.

Либералы также требовали проведения «национальной» внешней политики, но под ней они, в отличие от консерваторов, понимали действия, которые «соответствуют желаниям народа и являются верным выражением реальных потребностей нации». Курс, предложенный либералами (стабильность, миролюбие, отказ от завоеваний и наступательных союзов, дружеские отношения с соседями и минимальное вмешательство в европейские дела), был вполне целесообразен в тех условиях, но не соответствовал представлениям правящей элиты о международном престиже России и ее значении как великой державы. Либералы также считали, что Россия – страна, прежде всего, европейская, и ее нельзя противопоставлять романо-германскому миру в качестве главы славян. С. Н. Трубецкой критиковал консерваторов и утверждал, что империя может быть покровителем и советчиком балканских славян, но никак не господином. Также либералы традиционно больше внимания обращали на Азию и считали это направление стратегическим и соответствующим политическим и экономическим целям России. Методы завоевания должны быть «цивилизованными» (особый, «народный» характер русской колонизации в отличие от европейской). В целом же либералы во второй половине XIX века не выдвинули самостоятельной внешнеполитической программы и в основном поддерживали правительственную политику, возражая против отдельных ее крайностей, реакционных и авторитарных тенденций. Главным объектом критики для них была консервативная внешнеполитическая доктрина.

В революционно-демократических кругах вопросы внешней политики рассматривались сквозь призму внутриполитических и социальных задач, они имели однозначно подчиненное значение. Но революционные демократы были вынуждены обращаться к ним в силу связи между внешнеполитическими проблемами и социалистической революцией (пример – Парижская коммуна). На эти вопросы обращали внимание А. И. Герцен, М. А. Бакунин, П. Л. Лавров, Н. В. Шелгунов, П. А. Кропоткин и другие. Революционеры исходили из антинародного характера самодержавной власти, противоречия интересов правящих верхов и народа. Но антинародный характер режима некоторые из них выводили не из его классовой сущности, он мыслился как результат якобы иноземного происхождения власти и внешних влияний (византийского, монгольского и т. д.). Созданное путем завоеваний государство обречено быть завоевательным по своей природе. Бакунин по этому поводу сказал: «Завоевания во все стороны и во что бы то ни стало – вот вам нормальная жизнь нашей империи». В основе внешней политики революционеры-демократы не классовые интересы, а произвол самодержавия и правящих кругов. Таким образом, внешняя политика России носит антидемократический и антиреволюционный характер. Демократы отвергали понятие «национальные интересы», так как считали нацию не единым образованием, а состоящим из классов. Обеспечение безопасности государства – тоже антинародно, так как производителям все равно кто их эксплуатирует – собственник одной с ними национальности или нет (П. Лавров). Например, Герцен выдвигал такие требования к внешней политике: отказ от завоеваний, сокращение армии, мир ради реформ.

Также радикалы, как и консерваторы, поддерживали идею славянского союза во главе с Россией (славянская федерация демократических государств), но по другим причинам. Славянские народы, считали они, - союзники русского в борьбе за социализм, основой которого станет наличествующая в сельском хозяйстве община. В условиях такого союза произойдет слияние национально-освободительной борьбы славян с крестьянской борьбой в России. Во взглядах радикалов присутствовали и анархические начала, которые усилились в связи с русско-турецкой войной 1877-78 гг. Национально-освободительная борьба носила ярко выраженный политический характер, поэтому она бесполезна с социалистической точки зрения. А политику России на Балканах они характеризовали как захватническую. Война стала предлогом для постановки злободневных внутренних вопросов, нестабильность власти – причина для ее устранения. В отношении русской политики в Азии революционеры применяли те же критерии оценки и считали ее «хищничеством, не нужным народу». Первым из революционеров выявил классовую сущность внешней политики Г. В. Плеханов. В целом революционно-демократические внешнеполитические взгляды носили разрушительный характер, они критиковали существующий строй и служили задаче его свержения. Позитивная роль российской внешней политики отрицалась в принципе. Революционеры исходили из интересов трудового народа и были за демократизацию международных отношений, прекращение захватнических войн и равенство наций.

Подводя итог, можно сказать, что хотя представители различных общественно-политических течений и уделяли вопросам внешней политики немало внимания, адекватной концепции в этом отношении не было предложено. Консерваторы не говорили ничего нового, к тому же их взгляды отличались утопизмом. Идеи либералов были неприемлемы для авторитарной имперской власти, а революционеры подчиняли внешнюю политику собственным утилитарным целям. Такая ситуация объясняется тем, что лояльных режиму деятелей имперская парадигма в той или иной степени удовлетворяла.

Предыдущий вывод позволяет перейти к вопросу об отношении общества к государственной парадигме. В этом отношении показательным примером является ситуация с русско-турецкой войной. Общество требовало продолжения реформ, а власть, вступив во внешнеполитический конфликт, доказывала свою состоятельность на международной арене, законсервировав ситуацию внутри страны. Казалось бы, общественное мнение должно быть против войны, которая используется режимом как способ ухода от требующих решения вопросов модернизации. Но, напротив, русская общественность требовала этой войны и на первом этапе бурно поддержала ее. Это произошло потому, что общество, «воспитанное» в условиях наднациональной авторитарной империи с большим значением традиций и идеологической инерцией, впитало государственные идеологические установки и несмотря на более чем серьезную озабоченность проблемами внутреннего развития, постоянно «возвращалось» к имперскому пониманию внешней политики, которую, солидаризируясь в этом отношении с властью, позиционировало как «бескорыстную», «благородную» и т. д.  Такая двойственность позволяла власти манипулировать общественным мнением, чему в свою очередь помогала воспитанная в народе и общественности привычка к постоянным, вялотекущим вооруженным конфликтам на границах (это неотъемлемая характеристика имперского существования) в сочетании с периодическими напряжениями всех сил страны в борьбе с очередным врагом или коалицией врагов. Мобилизационная модель российской государственности могла существовать только в варианте постоянной экспансии. Как только во внешней политике наступало затишье, активизировались оппозиционные элементы, ставящие под сомнение правильность политики авторитарного режима, что было недопустимо. Можно было бы направить внутренний ресурс на модернизацию, об этом рассуждали многие специалисты уже в то время, но самодержавная власть не могла позволить себе стимулировать процесс, который рано или поздно привел бы к изменению политической системы. Таким образом, получался замкнутый круг, когда старая идеология препятствовала изменениям во внутренней и внешней политике, а новая идеология не создавалась, поскольку у нее в любом варианте не было шансов стать общегосударственной.

 

 

 

4.  К началу I Мировой войны государственная идеология Российской империи представляла собой причудливую смесь из традиционных имперских представлений о великодержавности страны и о ее мировом значении; практических интересов, которые требовали, чтобы во имя сохранения системы власть каким-либо образом разрешила перманентный внутренний кризис; нововведенных элементов, подразумевавших наличие новой конституционной легитимности авторитарного режима и определенных условий, в рамках которых должны были решаться вопросы стратегического развития.

Первый из этих компонентов был представлен в поведении монарха, внешнеполитического и военного ведомств и всей государственной структуры в целом. Фатальное следование лишь одному возможному плану действий означало и заключение малопонятных коалиций, и техническую, тактическую и экономическую неготовность к такому масштабному противостоянию, на которое эта власть обрекла себя на международной арене. В то же время запутанный клубок европейских внешнеполитических проблем, которые и привели к такому исходу, тоже был в определенном отношении следствием цикличной и недетерминированной политики России в последние несколько десятилетий. С другой стороны, невольно эта политика под давлением определенных кругов (финансовой и промышленной элиты) иногда поворачивала в сторону удовлетворения прагматических интересов страны.

Появилась новая значительная сила на идеологическом поле России – политические партии, причем наиболее адекватную во всех отношениях программу представили консервативные либералы – сторонники Конституционно-демократической партии. В случае осуществления этой программы или хотя бы наличия компромисса с властью, который позволял бы надеяться на такое осуществление в будущем, последствия участия в войне могли бы быть не такими плачевными. Эта война точно также как и в реальной истории послужила бы катализатором изменений, и эти изменения могли бы быть столь же кардинальными, но в том же русле исторического развития, они могли бы осуществиться не прерывая естественного хода событий. Идеология кадетов, основанная на новых принципах межнациональных, политических и социальных отношений внутри страны, новой роли русского народа, новой форме существования государства в прежних границах естественно привела бы к перестройке внешнеполитической парадигмы. Но власть не пошла на компромисс, предпочитая до конца сохранять режим в неприкосновенности, а необходимые для грядущих изменений предпосылки сформировались слишком поздно. Государство элементарно не успело перестроиться в условиях военного положения, тем более, что сами консервативные либералы в силу своей идеологии, принявшей в себя некоторые инерционные черты системы, не вышли из военного конфликта, ибо этот выход был чреват утратой легитимной преемственности.                

СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ.

1.      История внешней политики России (вторая половина XIX века). М., 1984 г.

 

2.      История внешней политики России (конец XIX – начало XX века). М., 1984 г.

 

3.      Каппелер А. Россия – многонациональная империя. Возникновение. История. Распад. М., 2002 г.

 

4.      Каспэ С. И. Империя и модернизация: общая модель и российская специфика. М.,

 

5.      Коцюбинский Д. А. Русский национализм в начале XX века. Рождение и гибель идеологии Всероссийского национального союза. М., 2000 г.

 

6.      Национализм: полемика 1909 – 1917 гг. (сб. ст.). М., 1997 г.

 

7.      Россия: государственные приоритеты и национальные интересы (под ред. Волобуева П. В.) М., 1996 г.

 

8.      Туровский Р. Ф. Русская геополитическая традиция. Вестник МГУ. Сер. 12. Политические науки. 1996 г., № 5.